А. Головастиков. Вспоминая лингвистические экспедиции и ОСиПЛ

* * *

Главы:

Предыстория
Отделение структурной и прикладной лингвистики
Экспедиция в Хиналуг, 1970
Первая камчатская экспедиция, 1971
Вторая камчатская экспедиция, 1972
Камчатка 1973: Палана
Сандро Васильевич Кодзасов
Экспедиции и компаративистика, Сергей Старостин

В 1960 году, когда я учился во втором классе, мы с Лёшкой Воронковым, моим другом и соседом по коммуналке, стали придумывать шифры и какие-то свои тайные языки. Однажды где-то раздобыли китайскую газету и принялись перерисовывать из неё иероглифы. Это первое, что я помню про свой активный интерес к языкам. До этого в детском саду, куда меня водили, некоторое время были занятия по английскому, но они не вызвали у меня энтузиазма: что же тут интересного, если английский язык, казалось, чуть не все кругом знают. Интересно – такое, чего другие не знают. Вот если кто-то знал «необычный» язык, будь то испанский или мордовский, это меня впечатляло, вызывало живой интерес.

Среди мальчишек было поветрие собирать марки, причём главным образом хотелось, чтобы было представлено побольше разных стран, особенно далёких, малоизвестных, экзотических. Некоторые собирали ещё и монеты – в основном, по тому же принципу. Во втором или третьем классе я тоже был захвачен этим поветрием. На марках и монетах любопытно было разглядывать надписи на незнакомых языках. Мне стало интересно, какие существуют страны и где они находятся, так что одной из самых любимых книг сделался Атлас мира.

Манили и захватывали воображение не только дальние страны, но и давние времена. Может быть, этому отчасти способствовало то, что среди монет встречались и старинные. В 1961 году завершилось издание 10-томной «Детской энциклопедии», я стал её обладателем, и со временем самыми зачитанными оказались два тома – те, что были посвящены истории и географии. Мои родители постоянно выписывали журнал «Наука и жизнь», в нём я с наибольшим интересом читал статьи, касающиеся древней и средневековой истории, археологии. В то время подумывал, что хорошо бы стать археологом.

На уроках русского языка я всё усваивал легко, с русским никогда не было проблем, но как объект исследования он меня не привлекал, к числу любимых предметов русский язык не относился, а впоследствии и школьные уроки литературы не вызывали особого энтузиазма. Казалось бы, никаких перспектив оказаться на филологическом факультете. Да и среди моих знакомых все были далеки от филологии, лингвистики.

В 1964 году, когда я учился в пятом классе, в журнале «Наука и жизнь» появилась статья «Рассказывают полиглоты». Героями статьи были трое: Андрей Зализняк, Пауль Аристэ и Леонид Василевский. Как я узнал сильно позже, Андрей Анатольевич Зализняк очень негативно отнёсся к появлению этой статьи, текст которой не был с ним согласован. Но, можно сказать, именно эта статья привела меня в лингвистику. Её и сейчас можно прочитать в интернете. А вот точная копия этой статьи (можно щёлкнуть по картинке, чтобы в новой вкладке открылось более качественное изображение):

Я воспылал энтузиазмом: оказывается, можно самостоятельно выучить десятки языков! А раз так, то почему бы и мне не попробовать? Статью я почти выучил наизусть, с упоением перечитывал названия языков. И вскоре потащил маму по магазинам искать учебники каких-нибудь «нешкольных» языков.

На Кузнецком мосту в магазине литературы на иностранных языках (теперь это «Дом иностранной книги») почти сразу купили замечательный справочник, надолго ставший моей настольной книгой: Р. С. Гиляревский и В. С. Гривнин, «Определитель языков мира по письменностям». В нём отражено более двухсот языков, каждому посвящена одна страница, на которой дан образец текста, алфавит, сведения о территории распространения, количестве говорящих, о месте языка в генеалогической классификации. В конце – множество полезных указателей и таблиц, сведения чуть ли не обо всех письменностях всех времён и др. Благодаря этой книге я познакомился с генеалогической классификацией языков, стал хорошо знать, в какой стране на каких языках говорят. Теперь этот справочник есть в интернете, в удобном виде, но там более старое 2-е издание. А вот и именно то самое, купленное мной 3-е издание 1964 года в формате PDF.

Учебники «нешкольных» языков в те годы найти было не так уж легко. На улице Горького (ныне Тверской) в доме 15 был книжный магазин «Дружба», в котором продавались исключительно издания стран социалистического лагеря. Там обнаружился учебник польского языка Дануты Василевской и Стани́слава Каро́ляка. До сих пор помню тексты и диалоги из нескольких уроков этого учебника. Но польский язык показался всё-таки недостаточно экзотичным. В одном из букинистических магазинов мы нашли «Начальный курс арабского языка» В. С. Сегаля, он вызвал у меня бурный энтузиазм. С тех пор арабские буквы стали для меня почти столь же привычными и понятными, как латинские. Много лет спустя приятельница, преподававшая арабский язык в МГИМО, сказала, что по учебнику Сегаля проблематично чему-то толком научиться. И действительно: у меня так и не возникло ощущения, что я хоть немножко владею арабским.

Потом покупал учебники других языков по мере их появления в продаже. Немножко позанимался итальянским, но вскоре переключился на испанский, а итальянский учебник перекочевал к соседу по коммуналке Лёше Воронкову, который, глядя на меня, тоже заинтересовался изучением языков. Он навсегда остановился именно на итальянском, очень его полюбил. А я перескакивал с одного на другой: шведский, немецкий, персидский… Приятно было хотя бы прикоснуться к незнакомому языку. Правда, с годами понял, что мозги у меня устроены «не по-полиглотски»: что-то выучил, потом несколько лет не соприкасался с языком – и впору учить всё заново.

Подумывал, что хорошо бы поступить в Институт восточных языков при МГУ (нынешний ИСАА), где учат самым экзотическим языкам.

2. Отделение структурной и прикладной лингвистики

Однажды мама вернулась с родительского собрания под впечатлением от разговора с учительницей математики, по мнению которой, у меня явные математические способности. Родители были физиками, лингвистика казалась им наукой несерьёзной, а математикой я занимался с удовольствием, далеко выходя за рамки школьной программы. Возникла сложная дилемма. На помощь пришёл журнал «Наука и жизнь», в октябре 1965 года я с интересом прочитал в нём такую статью:

Лингвистика и математика одновременно! Невероятным образом, две линии соединялись в одну. Упоминающееся в статье название олимпиады может наводить на мысль, что на ней предлагались два типа задач: по языковедению и по математике. В действительности все задачи – лингвистические: составлены на материале разных языков, но решать их можно, не имея почти никаких знаний, а обладая только умением логически мыслить, и именно в этом смысле они похожи на математические. Подробнее о лингвистических задачах можно почитать в интернете.

В 1966 году в декабрьском номере журнала «Наука и жизнь» появилось объявление, приглашающее школьников 8–10 классов на олимпиаду, которую проводило отделение структурной и прикладной лингвистики (ОСиПЛ) филологического факультета МГУ:

Я был уже в восьмом классе и без колебаний отправился 12 февраля 1967 года на «Третью традиционную олимпиаду по языковедению и математике» – в старое здание МГУ на Моховой, где находился тогда филологический факультет. Первым человеком с ОСиПЛ, которого я хорошо запомнил, был Павел Лунгин, ныне известный кинорежиссёр, а тогда ещё студент, дежуривший в аудитории, где я решал задачи. Именно к нему я изредка обращался с вопросами.

Очень запомнилась задача с китайским текстом про то, как богач Ван Фужень закопал своё золото под крыльцом, а чтобы никто не догадался, повесил над крыльцом записку, что он здесь золота не закапывал. В решении этой задачи я сделал одну ошибку. Все остальные предлагавшиеся задачи, как позже выяснилось, решил правильно. Но решить лингвистическую задачу – это одно, но описать, как ты её решил… «Посмотрел на то-то, почесал в голове, потом посмотрел на это…» – глупость какая-то. В итоге махнул рукой – и на первом туре написал решения задач вообще без всяких объяснений, что совсем не приветствовалось.

Прошёл на второй тур, что было уже приятно. На разборе задач первого тура научился писать объяснения, как решил задачу. На втором туре, вроде, тоже решил все задачи. Но на лавры не очень-то надеялся: ведь Москва большая, наверняка есть школьники поумней меня…

Идёт награждение, похвальные грамоты закончились. Ну, всё! Третья премия – это уже чересчур, хотя надежда всё же теплилась. Тоже не получил. Досадно, фиаско! В итоге получать вторую премию шёл в предобморочном состоянии на ватных ногах. Премии были весомыми: вдобавок к грамоте вручалась большая стопка лингвистических книг.

На этой олимпиаде случилось чудо, в которое я даже не сразу поверил: материализовался Андрей Анатольевич Зализняк, который казался мне почти мифологическим персонажем и небожителем. А председателем оргкомитета олимпиады в тот год был Александр Евгеньевич Кибрик, его подпись стояла на вручённой мне грамоте, он принимал активное участие в торжественной церемонии награждения победителей и с того дня занял важное место в моей картине мира.

На этой фотографии, скорее всего, 1967 года (найденной Ольгой Фёдоровой в архиве Ирины Петровны Оловянниковой, а затем мною отреставрированной) запечатлены многие «знаковые люди» ОСиПЛа – такими они были в то время, когда я впервые отправился на олимпиаду, и все они были членами оргкомитета той олимпиады 1967 года, оценивавшими решения задач и присуждавшими премии. Слева направо – Виктор Витальевич Раскин, Сандро Васильевич Кодзасов, Борис Юрьевич Городецкий, Александр Евгеньевич Кибрик, Андрей Анатольевич Зализняк, Анна Константиновна Поливанова, Владимир Михайлович Алпатов, Мария Владимировна Ломковская (на этой странице можно щёлкнуть по любой фотографии, чтобы увидеть её более крупно в новой вкладке):

Про ОСиПЛ тех времён существует фильм. Его легко найти в YouTube, задав там поиск: «ОСиПЛ в 1964-67 годах, любительская киносъёмка». Если этот фильм отмотать от начала на 16 минут 47 секунд, то в кадре появится школьник в очках, входящий в аудиторию, где проходило награждение победителей олимпиады. Это Миша Алексеев, о котором теперь есть статья в Википедии. В том же кадре, бок о бок с ним (левее) захожу и я, немножко замешкавшись в дверях. Мы с Мишей могли оказаться вместе на олимпиаде только в 1967 году, когда я учился в восьмом классе, а он – в десятом. Случайно оказавшись тогда рядом друг с другом, мы даже вообразить не могли, что через три с половиной года в экспедиции будем вдвоём заниматься хиналугскими существительными. Чуть дальше в той же видеозаписи запечатлён семиклассник Серёжа Старостин, идущий получать первую премию. Можно увидеть и членов оргкомитета олимпиады 1967 года.

Участникам олимпиады рассказали о лингвистическом кружке для школьников при отделении структурной и прикладной лингвистики, который я стал регулярно посещать. С восторгом слушал там Арона Борисовича Долгопольского, рассказывавшего о генеалогической классификации, ностратике, экзотических языках. Оказалось, что экзотические языки – вовсе не только в Институте восточных языков!

В 1967 году я купил толстую книгу «Кавказские языки» – 4-й том из пятитомника «Языки народов СССР». В продаже был только этот том, и я сильно горевал, что не могу раздобыть остальные. На следующей олимпиаде, в 1968 году, беседуя в кулуарах с Анной Константиновной Поливановой, я поделился с ней своей печалью. На этой, Четвёртой традиционной олимпиаде по языковедению и математике я получил первую премию. И каково же было моё изумление, когда в качестве приза мне вручили вожделенный пятитомник «Языки народов СССР»! Он оказался в единственном экземпляре, и Анна Константиновна, помня о нашем разговоре, посодействовала, чтобы его вручили именно мне.

От неё я получил ещё и фотографию, запечатлевшую меня в процессе решения задач:

В те годы на первом туре олимпиады в перечне предлагавшихся задач первой всегда была так называемая «нулевая задача», то есть «Задача № 0», которая получила такой номер потому, что стояла особняком и была исключением: если для решения остальных задач специальных знаний не требовалось, то в «нулёвке» участнику олимпиады предлагалось написать нечто на каждом из известных ему языков. Например, перевести какие-то предложения. При подведении итогов общий «рейтинг» участника олимпиады почти не зависел от того, хорошо ли он решил нулевую задачу. Но за неё давалась отдельная премия – как, впрочем, и за лучшие решения других задач. А смысл нулевой задачи был в том, чтобы получить картину «языковой эрудированности» участников олимпиады, а кроме того, дать им дополнительный стимул учить языки.

На первой олимпиаде, в которой я участвовал, задание в «нулёвке» было такое: «На каждом из известных вам языков коротко расскажите, почему вы пришли на эту олимпиаду». Я тогда «решил» эту задачу на трёх языках. Но появилось страстное желание через год написать уже хотя бы на пяти языках, так что стимул был действенным. По части решения нулевой задачи на первом месте, вне конкуренции, всегда был Сергей Старостин, который уже в школьные годы знал много языков. Позже, в студенческие годы, я занимался проверкой решений этой задачи, зачастую обращаясь к специалистам по соответствующим языкам. Случалось, что приходилось проверять текст, написанный даже по-египетски, иероглифами – такой сюрприз преподнёс школьник Владислав Власов.

Чуть не с шестого класса я мечтал записаться в Библиотеку иностранной литературы (ВГБИЛ), но для этого нужен был паспорт. Поэтому, как только мне исполнилось 16 лет, прямо в свой день рождения я отправился в милицию за паспортом. Это сразило милиционеров наповал: они сроду не видели, чтобы кто-то пришёл за паспортом прямо в день рождения. Такое чудо природы в моём лице решено было использовать в рекламных целях, а говоря языком того времени – для идейно-воспитательной работы с населением. Меня не без труда уговорили отправиться в близлежащую школу, где якобы скоро начнётся торжественное мероприятие, связанное с получением паспортов, чтобы там мне вручили паспорт в торжественной обстановке, сопроводив это назидательными словами, что вот так должен хотеть и ценить паспорт образцовый советский человек. В школу меня отвезли на милицейской машине, но оказалось, что церемония начнётся не так уж скоро. Я честно ждал, но в какой-то момент понял, что легко могу не успеть вернуться домой к приходу гостей, и поспешно удрал из этой школы, никому ничего не сказав. Так что паспорт получил лишь дня через два. Милиционеры меня пожурили: рассказали, что в ходе торжественной церемонии вызывали на сцену человека, пришедшего за паспортом в свой день рождения, но такового в зале не оказалось. И присутствующие, думаю, с удовлетворением убедились, что таких в природе не существует и что это из разряда «мифов о снежном человеке».

Получив паспорт, я сразу записался в Библиотеку иностранной литературы. Всего лишь за год до этого «Иностранка» переехала в новое здание, специально для неё построенное и ныне хорошо известное. Это здание имело особую притягательность, некий шарм. Было приятно даже просто побыть в его внутреннем дворике, а потом побродить по очень немноголюдным в те годы холлам и залам библиотеки. В Иностранке, которую мне больше нравилось называть солидным словом ВГБИЛ, я стал проводить очень много времени. Нередко отправлялся туда с благим намерением готовиться к вступительному экзамену по литературе, но время регулярно уходило на книги про разные языки. Любил ещё подолгу копаться в каталогах, переписывая интересные находки себе на карточки. В какой-то момент решил всё же взяться за ум. Первый пункт в программе по литературе – «Слово о полку Игореве». Но ведь надо же посмотреть его в оригинале! А значит, надо что-то узнать про древнерусский язык… В общем, занимался там чем угодно, только не реальной подготовкой к вступительным экзаменам.

Перед десятым классом меня угораздило ещё начать серьёзно заниматься спортивной греблей на байдарках и каноэ, это 3–4 тяжёлых тренировки в неделю (на «Стрелке», где ныне высится памятник Петру работы Церетели, а летом – в Серебряном бору), времени на другие дела стало оставаться значительно меньше. На очередной олимпиаде по языковедению и математике я получил вторую премию, а не первую – и пошутил, что, видимо, поглупел от спорта. Лишь в середине первого курса решил всё-таки завязать со спортивной греблей.

* * *

На отделение структурной и прикладной лингвистики принимали каждый год всего лишь 25 человек, если не меньше. Конкурс был выше, чем на любое другое отделение филфака, за исключением отделения классической филологии. В тот год, когда я поступал, проходной балл на ОСиПЛ был 18: если получил три четвёрки и только одну пятёрку, то поступление оказывалось под большим вопросом.

На первом экзамене судьба мне улыбнулась: в числе предложенных тем для сочинения – «Своеобразие конфликта и характер его разрешения в поэма Пушкина ‟Медный всадник”», а именно эту тему подробно рассмотрел репетитор, с которым я занимался. Поставили четвёрку: по содержанию всё прекрасно, но обнаружились какие-то ошибки или описки, потому что я самонадеянно сдал текст сразу, не перечитав его внимательно.

На устный по русскому и литературе шёл с чувством обречённости и чётким ощущением, что не знаю ничего. На этом экзамене я неожиданно познакомился с Владимиром Андреевичем Звегинцевым, заведующим кафедрой и отделением структурной и прикладной лингвистики, который почему-то сам принимал устный русский – возможно, хотел подстраховать победителей олимпиад. Взяв билет, я начал рассказывать ему что-то про повелительное наклонение. Владимир Андреевич вяло кивал, глядя при этом в моё «досье», а потом обратил на меня свой взор со словами: «О, да у вас вся грудь в орденах!» И быстро переключился на беседу о лингвистике вообще, что было ему явно интереснее, чем слушать от меня какую-то ерунду про русский язык, а я был с ним полностью солидарен. Затем я был передан в руки литературоведа, которому Владимир Андреевич предварительно что-то шепнул, так что тот отнёсся ко мне очень гуманно и, по-моему, был приятно удивлён, когда я стал бодро рассказывать про стихотворные размеры, а потом про конфликт отцов и детей. Получив пятёрку, я долго не мог проникнуться реальностью событий того дня – будто во сне всё привиделось.

Письменной математике я не боялся. А на экзамене по английскому с удивлением снова увидел Владимира Андреевича в числе моих экзаменаторов. Последним был вопрос, читал ли я что-нибудь по-английски в оригинале и, если да, что именно. «Yes, – бодро ответил я. – Stories by Agatha Christie». Это человек, поступающий на филфак! Все дружелюбно похихикали, я получил пятёрку, а Владимиру Андреевичу этот случай настолько запомнился, что через пять лет в своей речи, обращённой к выпускникам, он не преминул сказать, с чуть заметной улыбкой, что Головастиков вот до поступления на ОСиПЛ только Агату Кристи читал, а теперь… Одним словом, человеком стал.

Только начали учиться, как узнали о тогдашней традиции сразу отправлять первокурсников чуть не на месяц на сельхозработы. Несколько человек, включая меня, отправились раньше, чтобы подготовить плацдарм для прибытия остальных. Мы всё сделали, ждём, в назначенный час никто не едет. Время идёт, звоним в Москву. Получаем короткий ответ: «Возвращайтесь». Ничего не поняли, вернулись. Потом сокурсники рассказали: в тот день народ в соответствующей экипировке собрался возле входа в ДК МГУ и ожидал посадки в уже стоявшие поблизости в автобусы, как вдруг появился человек с громкоговорителем и сообщил, что поездка отменяется. Все разошлись по домам, автобусы уехали пустые. Вскоре вместо нас в колхоз второй раз поехал второй курс. Тогда я впервые услышал, что на филфаке на нашем курсе учится внучка Брежнева.

3. Экспедиция в Хиналуг, 1970

Поступив на ОСиПЛ, я услышал чарующее слово «экспедиция». Летом 1970 года, после моего первого курса, лингвистических экспедиций ОСиПЛ должно было быть три: Александр Евгеньевич Кибрик и Сандро Васильевич Кодзасов ехали на Кавказ изучать хиналугский язык, Виктор Витальевич Раскин и Борис Юрьевич Городецкий – в Закарпатье к венграм, Ариадна Ивановна Кузнецова – к селькупам. В школьные годы я очень любил листать том «Кавказские языки» из пятитомника «Языки народов СССР». Вот уж действительно экзотика! Так что вопрос, в какую экспедицию ехать, для меня не стоял. Разумеется, в Хиналуг. Но брали не всех желающих. Новички обязательно проходили подготовку: подолгу сидя в лингафонном кабинете, транскрибировали со слуха слова совершенно незнакомых дагестанских языков, а потом проверялось, насколько успешно они это делали. В хиналугской экспедиции я оказался единственным первокурсником.

Существительным, прилагательным, местоимением должны были заниматься по два человека, глаголом – трое. Александр Евгеньевич предложил мне заниматься существительным вместе с бывалым Мишей Алексеевым, который был на два курса старше меня. С ним вдвоём мы образовали «Группу имени С. Уществительного», как Миша её назвал.

Тут отчасти сыграла роль тема моей курсовой работы. На первом курсе нам всем полагалось писать курсовые у Ариадны Ивановны Кузнецовой. Она предложила большой список тем и разрешила писать курсовую вдвоём – одну на двоих, если кто захочет. Моя одногруппница Оля Новгородцева (ныне Горбачёва) заинтересовалась той же темой, что и я, и мы решили скооперироваться. Польза оказалась обоюдной. Шли месяцы, я ничего не писал, а в ответ на вопросы Оли рассказывал ей в подробностях, как всё будет прекрасно в нашей работе. Казалось, куда спешить, если в голове есть уже почти готовая работа. Но вполне вероятно, что не успел бы написать, если бы Оля не стала, потеряв терпение, брать меня за шкирку и вести после занятий на лавочку во дворик возле здания МГУ на Моховой. Этот дворик почему-то называли «психодромом». Там я смотрел в небо и что-то изрекал, а Оля записывала. Так получилась курсовая работа «Типология категории имени существительного в языках мира» (слово «категория» мне казалось здесь лишним, но Ариадна Ивановна считала иначе). Начитавшись в школьные годы книжек про всевозможные языки, я мог тогда написать текст по типологии, вообще никуда не заглядывая.

Курсовая была близка в завершению, и тут Кибрик вдруг сказал, что подготовку к экспедиции можно приравнять к курсовой и он готов немедленно поставить оценку в зачётку. Я уточнил, какую именно. «Вам – отлично», – ответил Александр Евгеньевич с улыбкой. Недолго думая, я достал зачётку: журавль в руке явно лучше непонятной птицы в небе. В итоге в зачётке оказалось две оценки «отлично» за две курсовые, к немалому удивлению инспектора нашего курса.

Собрание участников хиналугский экспедиции в период подготовки к ней. Слева направо – Таня Зевахина, Ирина Петровна Оловянникова, Тамара Погибенко, Наташа Лауфер и я (фото из архива Ирины Петровны Оловянниковой, немножко мной подреставрированное):

И вот, наконец, поезд Москва–Баку, в котором нам приходилось оборонять Люсю Городецкую от страстных джигитов, пленённых взором её лучезарных глаз. Потом город Куба́, расположенный на северо-восточных склонах горы Шахдаг. Шахдагскими народами как раз и называют хиналугцев, к которым мы направлялись, а также крызцев и будухцев, но до них всех ещё долгий путь. Сбежались маленькие ребятишки поглазеть на приезжих. «Как тебя зовут?» – обратилась Люся Городецкая к одной из девочек. «Русчанет», – ответила та. Я высказал подозрение, что это не имя, а просто сочетание тюркского русча ‛по-русски’ и русского нет, то есть ‛по-русски – нет’, в смысле: ‛не понимаю по-русски’. Но Люся переспросила: «Тебя зовут Русчанет, да?» «Русчанет», – подтвердила девочка. Не помню, убедил ли я тогда Люсю в правоте своей интерпретации, но это был мой самый первый опыт полевой работы.

Последний отрезок пути: горными дорогами в кузове грузовика мы добрались до села Хиналуг. Теперь его называют Хыналыг, на азербайджанский манер. По-азербайджански село называется Хыналык, по-хиналугски – Кэтш (если приблизительно передать это название русскими буквами). Нас уже ждали Саша Барулин и Миша Алексеев, которые отправились из Москвы раньше, чтобы «подготовить плацдарм». Мы поселились в здании школы. В Хиналуге была свадьба, празднество продолжалось несколько дней, мы застали лишь его окончание, а Саша и Миша сразу оказались в числе дорогих гостей. Непьющему Саше, по его воспоминаниям, пришлось выпить несколько литров сока, чтобы регулярно поднимать бокал вместе со всеми. Миша роль почётного гостя исполнял добросовестно, а за рюмкой ему, похоже, как-то хорошо давались языки. Мы приезжаем, а хиналугцы говорят: «Мышя спрашивай, он всё знает, по-хыналыкски чисто говорит». В среде хиналугцев он стал уже почти своим.

Чуть не в первый же вечер Миша повёл меня, своего напарника по «Группе имени С. Уществительного», в гости к новому другу, Рафику. Очень интересно было прочувствовать местный колорит. Хиналуг – горное село, крыша одного дома зачастую служит как бы двориком для жителей другого, чуть выше расположенного. Возвращались мы уже в полной темноте, наш обратный путь шёл под уклон, и слабо верилось, что я успешно пройду по каменистым тропам, потому что чаем дело не ограничилось. Сидим втроём, Рафик наливает каждому по стаканчику водки. До этого водку я не пил ни разу в жизни. Но Миша выразительно намекает: надо, обидишь. Выпили. Чувствую: ещё стаканчик – и вряд ли буду твёрдо стоять на ногах. Подвыпивший Рафик стал изливать эмоции по поводу какого-то своего обидчика, всё больше распаляясь и рисуя грозные перспективы: «Я его но́жем! У него родственники нэт, у меня родственники много, скажу: за меня говорите!» Ну, думаю, вот оно как: чуть что – сразу но́жем. Лучше уж не отказываться от следующего стаканчика…

По-хиналугски говорят только в одном селе, и нет даже намёка на взаимопонимаемость с каким-либо другим языком. Многие хиналугцы недоумевали, с чего нам вздумалось изучать их язык, да ещё и тратить деньги на оплату информантов. Однажды кто-то из наших информантов вкрадчиво спросил: «А что, по-хиналугски больше нигде не говорят?» «Нигде», – уверенно ответили мы. Он уточнил: «И в Америке не говорят?» «И в Америке не говорят», – подтвердили мы. «А-а!» – сказал хиналугец многозначительно. Оказалось, что он понял, наконец, нашу цель: по-хиналугски будут общаться между собой советские разведчики в Америке, чтобы их там никто не понимал.

Не говоря уж об отсутствии регулярного транспортного сообщения с внешним миром, из Хиналуга никуда нельзя было позвонить, да и полноценной телеграфной связи тоже не было. Отправленная из Москвы телеграмма доходила до города, после чего тамошний работник связи читал её по телефону кому-то из хиналугцев, и нам приносили текст, записанный со слуха. Русский язык, мягко говоря, не все знали блестяще, качество телефонной связи, вероятно, тоже оставляло желать лучшего, поэтому в полученном тексте вместо Кибрика регулярно фигурировал некий Кибрит или даже Тиблис, а однажды было получено совсем уж загадочное сообщение: «кедере нумере квартире». Расшифровать его так и не удалось.

Когда мы были в Хиналуге, туда приезжала женщина из Дагестана, составлявшая хиналугский словарь. Запомнились два её диалога с информантом. «Как по-хиналугски называется шашлычная?» – «У нас шашлычная нэт, мы шашлык дома кушаем». – «А если бы была, то как бы называлась?» – «Нэ знаю!» – «Может быть, кабаб-хана?» – «Может быть, кабаб-хана». Женщина записывает: шашлычная – кабаб-хана. «Пьяный человек идёт, шатаясь. Как это по-хиналугски?» Информант что-то отвечает. «А, так это буквально значит ʽвосьмёрку пишет’?» – «Да, восьмёрку пишет». – «А как сказать по-другому?» – «Нэ знаю!» – «Ну, а если бы не было слова ʽвосьмёрка’? Как бы тогда говорили?» «Тогда говорили бы ʽдэвятка пишет’!» – в отчаянии отвечает информант.

Одним из самых запомнившихся наших информантов был Халиль-муалим, учитель местной школы, который выдавал иногда немыслимые фразы. Требуется пример на слово «нельзя». Халиль произносит фразу, её переводят, фраза означает: «На хлебе сидеть нельзя». Н-да… Просят какой-нибудь другой пример: что ещё нельзя? Халиль, подумав, выдаёт другую фразу: «На трупе сидеть нельзя». Не помню уже точно, кто из нас это придумал – Миша, Саша или я, но случалось, что запевали на мотив похоронного марша: «Халиль-муалим – самый лучший информант. Примеры выдавать у него большой талант…»

Будучи учителем, Халиль очень хотел, чтобы мы рассказали, как склоняются хиналугские существительные. И вот мы с Мишей Алексеевым делаем доклад на эту тему. Халиль всё внимательно выслушал, но доклад наш в итоге забраковал. Сначала мы даже не поняли, в чём дело. Оказалось, что нет самого главного! Ведь склонение – это когда к слову ставятся вопросы: кто, кого, кому, кем… Как же может быть иначе? А вопросов-то у нас и нет. Пришлось обращаться к Саше Барулину, который занимался местоимениями.

Очень повезло, что в этой экспедиции хиналугский язык изучали с полного нуля, как позже и алюторский. Обычно ведь лингвист имеет дело с более-менее известным языком. Можно строить разные теории, рассуждать, как лучше описывать те или иные явления. И только попав в Хиналуг, я впервые понял, что такое первозданная языковая реальность, спустился с неба на землю. Появляется информант, начинает говорить полную тарабарщину, и тут уж хоть как-то чего-то понять бы, поначалу ведь и на бумаге записать толком не можешь. Из экспедиции я вернулся, можно сказать, другим человеком, с ужасом думая, сколько всего я не понимал бы (может, и до конца жизни), если бы не эта экспедиция! Александр Евгеньевич играл ключевую роль в организации экспедиций, и никакие дифирамбы ему не показались бы мне преувеличенными.

Научное значение экспедиций бесспорно. Но они имели ещё и огромное «социальное» значение, существенно расширяли круг общения – научного и просто человеческого, сближали людей. Именно в экспедициях зародилась тесная дружба с теми, кто был на два-три курса старше меня: Мишей Алексеевым, Сашей Барулиным, Ирой Муравьёвой… Ведь все становились, можно сказать, одной большой семьёй.

Даже и с руководителями не было такой уж заметной дистанции. Ещё на стадии подготовки, когда Александр Евгеньевич сказал, что надо взять с собой чашку, миску и ложку, а вилку брать не обязательно, Сандро Васильевич серьёзным тоном решительно возразил: «Саша, как это? А в зубах чем же ковырять?» Разные подобные эпизоды сразу сближали, сокращали дистанцию. В Хиналуге все участники экспедиции мужского пола вшестером спали в одной комнате, не было никаких отдельных апартаментов для руководителей. Мы с Мишей долго изводили Кибрика, доказывая, что в хиналугском, строго говоря, надо выделять ещё один падеж. В ответ он высказывал нам какие-то возражения или спускал спор на тормозах, но ни разу не повёл себя именно как начальник.

Однажды мы с Сашей Барулиным ненастной ночью, под утро, отправились к разрушенной мечети, чтобы тайно извлечь оттуда многочисленные листы, испещрённые арабскими буквами. Надеялись, что среди них может найтись что-то интересное для науки. Но реакцию местных жителей на наши действия трудно было предсказать. Гуманный Кибрик философски отнёсся к наличию авантюристов в составе экспедиции. Добытые сокровища мы с Сашей бережно привезли в Москву, но оказалось, что среди них нет ничего, кроме фрагментов рукописного текста Корана.

Саша Барулин копирует непонятные письмена со стены старого заброшенного здания в Хиналуге, а я служу ему подпоркой (фотография получена от Миши Алексеева и мной подреставрирована):

Как-то раз Александр Евгеньевич устроил нам выходной, и мы все отправились гулять по окрестностям. Меня давно манили маячащие вдали Белые горы (ХъырыцI дагъар), к которым я в тот раз и решил отправиться – тихой сапой, один, других на эту авантюру подбить не удалось. Долго шёл, потом карабкался, свалился в горную речку, вернулся поздно и весь мокрый. Совершенно не помню, чтобы Александр Евгеньевич проявил какую-то строгость, хотя бы на уровне грозного внушения.

Блуждая тогда по горам, я повстречал чабана с отарой овец, который почти не говорил по-русски. Он поинтересовался, кто я такой. Я давно уже выучил дежурную фразу: «Йир Маскваллы суре мицI томпхъурсу къабухъдурмаь» (хиналугские слова привожу не в той системе записи, которая была принята в экспедиции, а примерно так, как их написали бы, например, по-лезгински) – что значит ‛мы приехали из Москвы изучать ваш язык’. Тут я как раз и выдал эту фразу, с хорошим произношением. А как проверить знание языка? Конечно же, показывать на разные предметы и спрашивать, как что называется. Именно это мой собеседник и стал делать. Существительные я знал назубок. Чабан был восхищён моими познаниями и сразу стал угощать меня лавашом, что было очень кстати для моего давно уже пустого желудка. А занимайся я местоимениями или глаголом – может, и не видать бы мне тогда лаваша…

К западу от Хиналуга есть место, где из недр земли выходит природный газ. По-хиналугски его называют, вроде, «чIаь йувур джигаь» – ‘место, где горит огонь’, а по-русски в общении с нами упоминался «вечный огонь». Как я позже узнал, до принятия ислама хиналугцы были зороастрийцами, огнепоклонниками. Но при нас к «вечному огню» отправлялись лишь для того, чтобы пожарить на нём шашлыки и хорошо посидеть. Именно с этой целью однажды все участники экспедиции вместе с хиналугцами расположились в кузове грузовика, потому что добираться было далековато, а от того места, где машина дальше проехать не могла, пошли уже пешком. На этой фотографии, полученной от Миши Алексеева, запечатлены участники экспедиции у «вечного огня», слева направо – Ира Воронина, Саша Барулин, Миша Алексеев и я (Миша здесь явно в роли Вакха, а сам я на этом фото напоминаю себе то ли строителя коммунизма, то ли юного Циолковского, мечтающего о звёздах):

Один из хиналугцев так «хорошо посидел», что обратно его пришлось тащить, и из прозвучавших в его адрес комментариев мне запомнилось, что он «лап кёпой огълы хIаьдми маь», в дословном переводе – ‘очень сукин сын человек есть’. Шофёр грузовика тоже не остался в стороне от пиршества, и это сразу почувствовалось, когда мы тронулись в обратный путь. Чем дальше, тем больше сомнений вызывало мастерство водителя. Грузовик ехал очень медленно, и по мере приближения к Хиналугу всё больше народу выбирались из кузова, предпочитая дальше идти пешком. Когда грузовик левыми колёсами въехал на какую-то каменюку и стал крениться на бок, кузов спешно покинули все, кто в нём ещё оставался, кроме меня. Не знаю, что бы со мной случилось, если бы грузовик всё же опрокинулся, но мне казалось, что в последний момент сумею выпрыгнуть, если что. К счастью, всё обошлось.

Можно посмотреть фильм об этой экспедиции: «Лингвистическая экспедиция в Хиналуг, 1970 год». А щёлкнув по этой ссылке, можно увидеть, как мы с Мишей вдвоём работаем с информантами. Фильмы о наших экспедициях тех давних лет смонтированы из оцифрованных видеоматериалов, снятых на 8-миллиметровую киноплёнку. Для озвучивания использовалась, в числе прочего, та музыка, которая чаще всего звучала и была особенно популярна в соответствующей экспедиции – и которая поэтому ассоциировалась с данной экспедицией у самих её участников. В Хиналуге мы любили слушать японскую песню «Сакура», именно поэтому она и звучит в конце фильма.

Прежде, чем вернуться в Москву, из Хиналуга мы все поехали на пару дней в Набрань, популярную зону отдыха на Каспийском море, где реликтовый лес подходит прямо к берегу моря. Местом нашего обитания было нечто вроде турбазы или кемпинга, ночевали все вместе в огромной палатке, купались в море. Впервые за долгое время появилась возможность позвонить в Москву. Несколько человек, включая меня, отправились на переговорный пункт. Там надо было заказать разговор и сидеть в ожидании момента, когда вызовут и скажут, в какую кабинку заходить. Звукоизоляция была очень относительная, и из кабинок отчётливо доносились голоса разговаривающих по телефону. Эффектная молодая дама звонила, видимо, своему мужу, который должен был вскоре приехать. «Да, и вот ещё что. Я просила тебя привезти… сумму… Так ты, пожалуйста, добавь к ней… ноль». Дама старательно подыскивала слова, но получившийся текст вызвал у нас бурное веселье. Гадали, к какой же сумме будет добавлен нолик. Везде свой колорит…

Из Набрани мы приехали в Баку вряд ли позже полудня, а наш поезд уходил в Москву вечером, так что мы целый день гуляли по городу. В общем, моим родителям предстояло выслушивать нескончаемые рассказы о самых разнообразных ярких впечатлениях.

4. Первая камчатская экспедиция, 1971

После Хиналуга Александр Евгеньевич решил впервые отправиться на Камчатку. У меня аж дух перехватило: пресловутые инкорпорирующие языки, о такой экзотике я даже и не мечтал! Но перспектива моего участия казалась довольно призрачной: в Хиналуге народу было много, а на Камчатку планировалось взять всего лишь пять студентов. Ведь доехать до Баку в плацкартном вагоне можно было примерно за 40 рублей, а авиабилет в один конец до Петропавловска-Камчатского стоил 180 рублей – месячная зарплата младшего научного сотрудника с кандидатской степенью.

Вскоре после хиналугской экспедиции её участники собрались за накрытым столом дома у Кибрика. Сандро Васильевич предложил всем поучаствовать в конкурсе. Раздал бумажки с перечнем шутливых вопросов, касающихся преимущественно Кибрика, для каждого вопроса предлагалось три варианта ответа, и надо было выбрать правильный. При этом было сказано, что победителя возьмут в следующую экспедицию. Впрочем, не помню точно, было ли это сказано заранее или уже при подведении итогов. Из всех вопросов мне запомнился только один: «Красив ли Ки?» Возможных ответов было три: красив, очень красив, некрасив. Я выбрал «красив». Оказалось, что попал в точку, так как «некрасив» – это клевета, а «очень красив» – подхалимаж. Одним словом, в этом конкурсе я победил. Может, и без того бы взяли, но тут уж меня сразу включили в число тех, кому предстояло отправиться на Камчатку. Студентов в этой экспедиции оказалось, строго говоря, всего лишь трое: Наташа Лауфер, Тамара Погибенко и я. Саша Барулин и Ира Муравьёва тем летом закончили учёбу и поехали уже как сотрудники кафедры структурной и прикладной лингвистики.

Был 1971 год, в Петропавловск летал Ил-18. Сначала 8 часов лёту до Красноярска, там посадка для дозаправки, а через час – ещё 8 часов лёту до конечной цели. Приходилось сидеть в самолёте 16 часов. Петропавловск часто не принимал из-за погодных условий, и тогда самолёт вынужден был делать ещё одну посадку – например, в Магадане или Якутске. Так мы оказались в Магадане. Свободного времени было много, и мы отправились из аэропорта гулять по окрестностям. Стемнело. Сандро Васильевич был в телогрейке и с чёрной небритостью, заставлявшей вспомнить о его папе осетине-дигорце. И вдруг наш бородатый осетин в телогрейке, сверкая в темноте белозубой улыбкой, обращается к проходящей мимо девушке: «А где у вас тут Колыма-то?» Девушка припустила бегом… Кстати, лишь позже я узнал, что Колыма – очень далеко от Магадана.

Посёлок Вывенка, куда мы направлялись, гораздо ближе к Чукотке, чем к Петропавловску, так что предстояло преодолеть ещё около тысячи километров. Экзотика – так уж по полной, и из Петропавловска мы отправились на огромном теплоходе по Берингову морю. Попали в сильный шторм, волны болтали наш лайнер, будто лодочку. У девочек началась морская болезнь, они отказывались есть. Путешествие затянулось.

В этой экспедиции нас ждал большой сюрприз: в Петропавловске к нам присоединился легендарный Игорь Александрович Мельчук, для всех нас – просто Игорь, на чём он категорически настаивал. О Мельчуке есть замечательный рассказ Жолковского, есть и его собственные воспоминания о своей жизни.

Во время морского путешествия Мельчук каждый день читал нам лекции по лингвистике. Точнее, это было нечто среднее между лекциями и непринуждённым общением в тесном кругу. Совместная работа, да и просто постоянное дружеское общение с Мельчуком оказали огромное влияние, по-моему, едва ли не на всех участников экспедиции.

Мельчук поехал за собственные деньги, но с учётом его нонконформизма, «сомнительного морально-политического облика», брать его в экспедицию было рискованно, и огромная заслуга Кибрика в том, что он на это решился, не страшась возможной реакции начальства. Однажды в Вывенке мы купили банку «ассорти» – маринованных огурцов и помидор, и Мельчук тут же продекламировал старинную советскую частушку: «Огурчики, помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике». После этого, как только на столе появлялись огурцы и помидоры, а Мельчук, потирая руки, радостно говорил «огурчики, помидорчики», Александр Евгеньевич, почти как поручик Ржевский в известном анекдоте, сразу восклицал: «Ни слова о политике!»

В наш обиход прочно вошли нескончаемые анекдоты, шуточки и словечки Мельчука. «Не пей так много горячего чайчика: у тебя лопнет пузырчик, и ты ошпаришь себе ножки!» «Если всякая альфа будет тут бета, то гамма ей в дельту!» Три типовых возражения кондово-традиционного филолога, по нарастающей: «Да, но не только. Да, но это все давно знают! Да, ну и что?»

От Мельчука мы впервые услышали анекдот, который теперь можно найти в интернете, но уже в несколько изменённом виде. Аутентичная версия была такая. Из милицейского протокола: «Мною был задержан гражданин Сидоров, нарушавший на памятник Пушкину. После моего требования убрать и прекратить гражданин Сидоров убрал, но не прекратил. По дороге в отделение нарушал зигзагообразно. По прибытии в отделение нарушать прекратил, но не потому, что осознал, а потому, что иссяк». И в нашей речи стали звучать по самым разным поводам призыв «убрать и прекратить!», констатация «не потому, что осознал, а потому, что иссяк», выражение «нарушать зигзагообразно». Ох, всего не перечесть… Да и к тому же, едва ли не большинство анекдотов относились к категории, которую Игорь (вслед за своим учителем А. А. Реформатским) называл на смеси русского и французского «не пур [pour] для дам».

В экспедиции принимали участие в общей сложности девять человек. Вместе с Мельчуком на Камчатку отправилась Серафима Евгеньевна Никитина. Для нас – просто Сима, её отчества я тогда даже не знал. Она, как и Мельчук, работала в Секторе структурной лингвистики Института языкознания АН СССР.

Помимо основной работы, Сима много занималась изучением духовной культуры старообрядцев, духоборцев, молокан, особенно их пения. Ездила в экспедиции в «глухие уголки», жила в среде этих конфессиональных групп, полевая работа была ей привычна. Сима великолепно пела, аутентичные русские фольклорные песни в её исполнении оставили тогда неизгладимое впечатление, приоткрыли неведомый мир. Её пение (правда, записанное в гораздо более поздние годы) можно послушать в YouTube.

Гораздо чаще пел Мельчук, иногда дуэтом с Сашей Барулиным, порой им подпевали и другие. В памяти до сих пор звучат «Агнешка» и «Море Чёрное» Булата Окуджавы, испанские «Yo te daré» и «Adiós, Granada».

Вот наша экспедиция в полном составе, только без Мельчука, который уехал раньше. Слева направо, внизу – Сандро Васильевич Кодзасов, Александр Евгеньевич Кибрик; в среднем ряду – Тамара Погибенко, Ира Муравьёва, Наташа Лауфер; вверху – Саша Барулин, Сима Никитина и я:

В первый же день по прибытии в Вывенку Сандро Васильевич отправился в магазин и с удивлением обнаружил, что там нет ни икры, ни красной рыбы. Спросил у продавщицы насчёт рыбы. Она поглядела на него, как на ненормального, и сказала: «Пойдите на берег, да попросите!» На берегу Сандро Васильевич увидел рыболовов, вытаскивавших из сети улов, и в ответ на его просьбу они только спросили: «Вам какую – с икрой или без икры?» Икра для местных жителей особой ценности не представляла. Бо́льшую часть пойманной рыбы (горбуша, кета, кижуч) они вялили, развешивая на открытом воздухе. Такая сушёная рыба, юкола, служила кормом для собак. При разделке рыбы икру складывали в ведро, и полное 10-литровое ведро красной икры с радостью готовы были продать за 10 рублей.

Но ведь икра-то сырая! Оказалось, что Александр Евгеньевич всё предусмотрел. В Москве он заранее изучил технологию засолки икры: как её отделять от плёнки, заливать тузлуком и т. д. И вскоре мы стали лихо превращать сырую икру в готовый пищевой продукт. За столом Кибрик каждый раз умолял всех есть побольше икры, но её было столько, что съесть всю иногда подолгу не удавалось, и красная икра естественным путём превращалась в чёрную, увы… Благодаря Кибрику, каждый из участников экспедиции вёз домой, в числе прочего, 3–5 литров икры, по качеству разительно отличавшейся от магазинной (каковой, впрочем, в Москве в то время почти и не было).

Вообще деловая «хваткость» Кибрика просто поражала. Казалось, он может организовать, устроить, сделать едва ли не всё что угодно. Подспудно мелькала мысль, что из него, наверно, мог бы получиться очень хороший предприниматель. Когда наступили новые времена и стало престижно заниматься бизнесом, я подумал: может, и Кибрик организует что-нибудь коммерческое. Насколько я знаю, ничего подобного не произошло. Он не поддался тогдашнему поветрию и остался верен только и именно лингвистике. Это вызывает уважение.

Вспомнилось, как однажды мы с Мишей Алексеевым, проходя мимо двери филфаковского профкома, увидели бумажку, где были написаны часы приёма членов профкома. В числе прочих там значился А. Е. Кибрик, а часы приёма у него были 15:00–14:00. Конечно, опечатка. Но Миша сразу восхитился, как Кибрик и тут ловко придумал: в 14:00 приходить нельзя, это время окончания приёма, а в 15:00 – тоже не получится.

На Камчатке я занимался существительными уже один, без Миши. В Вывенке мы изучали алюторский язык – один из трёх языков чукотско-корякской группы, довольно близких между собой. В прошлом алюторский рассматривали иногда как диалект корякского. Литературный корякский – это язык чавчувенов, кочевых коряков, оленеводов. Алюторский – язык занимавшегося преимущественно рыболовством и морским зверобойным промыслом оседлого коренного населения севера Камчатки, у которого с кочевниками-чавчувенами, скажем так, далеко не всегда были дружественные отношения. По-алюторски ‘чавчувен’ – sosəw, и если надо сильно обругать кого-то (независимо от национальности), алюторцы могли назвать его təlʕəp sosəw – ‘(растакой-то) чавчувен’.

Вывенка расположена на берегу залива Корфа. Взор часто останавливался на виднеющихся вдали, по ту сторону залива, заснеженных горах, отделённых от нас суровыми водами Берингова моря, и возникало ощущение некой первозданности – чувство, будто эти горы, воды и вся окружающая земля, покрытая безлесой тундрой, созданы совсем недавно. Под стать этому и фольклор, вызывавший порой то же самое ощущение первозданности и недоступности пониманию современного человека. Маленький пример. Творец мира и прародитель людей Куткы́нняку решил однажды отправиться за нерпичьим жиром. Своей жене Мити и её матери, то есть своей тёще, он велел сесть вместе с ним на бревно, почему-то лежащее на суше, и грести. Все дружно гребут. Вдруг тёща говорит, что устала. Куткынняку ей в ответ: ничего, греби дальше. Через некоторое время тот же диалог повторился. Потом глядь – тёща умерла. Закопали её. И пошли домой. Но по дороге спохватились, что забыли её имя. Вернулись, стали раскапывать. Тёща поёт песню: «Кто меня раскапывает? Коготь ли медведя меня раскапывает? Коготь лисы? Коготь росомахи?» Пока раскапывали, имя вспомнили. И снова пошли домой. Но по дороге имя тёщи снова забыли, и всё повторилось. Когда уже и в третий раз забыли имя, тёщу окончательно выкопали, и все втроём отправились домой.

Вид со стороны Вывенки на залив Корфа и заснеженные горы вдали (мой диапозитивный снимок 1972 года):

Алюторский язык мы изучали с нуля. Принципиально не знакомились с очень немногочисленными работами, касавшимися этого языка, чтобы исключить какую-либо предвзятость, «замыленный взгляд». В первый день все вместе работали с одним информантом. Точнее, работал Сандро Васильевич, а роль остальных была преимущественно пассивной. Он вслушивался в звуки, создавал систему транскрипции. Без этого нельзя приступать к записи языкового материала.

В нынешнем XXI веке алюторский язык (в отличие от чукотского и корякского) оказался на грани полного исчезновения, а в 1971 году нам довелось даже повстречаться с очень пожилой женщиной, которая, живя преимущественно в тундре, оставалась монолингвом – не знала никакого языка, кроме алюторского. Так что экспедиция Кибрика принесла огромную пользу камчатоведению.

Об этой экспедиции есть замечательный фильм:

В фильме многое рассказано, нет смысла повторяться. Запечатлено в нём и то, как наш океанский лайнер приплыл к посёлку Корф и как нас выгружают на маленький буксирчик, словно мешки с картошкой – подъёмным краном, по воздуху, на сетке. Было страшновато. Но куда более захватывающим оказалось продолжение, которое в кадр не попало. Острые ощущения, казалось, закончились. Плывём, радуемся жизни: солнышко, штиль, красота! Все участники экспедиции – на палубе, вся команда корабля – где-то внутри. Раз или два кто-то из команды появлялся и слегка заплетающимся языком не очень внятно советовал нам привязать рюкзаки, лежащие на палубе. К его словам не прислушались: зачем привязывать – ветром их что ли сдует? Но я всё-таки встал поближе к рюкзакам, в полной уверенности, что уж как-нибудь поймаю, если вдруг что. Наивность…

Вот уже и Вывенка рядом. И вдруг нечто невообразимое: в страшном сне не могла привидеться внезапно появившаяся совсем рядом стена воды! В реальности происходящего не осталось сомнений, когда этот вал с картины Айвазовского прошёлся по нам, накрыв весь кораблик целиком, с мачтой. Никто и слова не успел сказать, только отфыркивались с ошалевшими лицами – как вдруг увидели, что на нас идёт второй вал, ещё выше первого. Потом за ним и третий. За борт никого не смыло, но все были мокрые насквозь и с ног до головы, как если бы одетыми ныряли в Берингово море. Рюкзаки Кибрика и Мельчука унесло в море. Я было кинулся ловить уносимый за борт рюкзак, а Сандро Васильевич кинулся ловить меня, хотя с него смыло очки и он почти ничего не видел. Может, я недооценивал степень опасности, но меня тогда не слишком страшила перспектива оказаться за бортом: плавать в холодной воде в одежде и обуви мне доводилось, когда занимался спортивной греблей, а во время нашего пребывания в Вывенке я был единственным, кто плавал в Беринговом море и даже нырял, жаждая найти на дне морскую звезду, чтобы преподнести её Ире. Позже Сандро Васильевич ещё раз выступил в роли спасателя, устремившись за мной на вёсельной лодке, когда мне вздумалось переплыть реку Вывенку, но я успешно доплыл до другого берега.

Рюкзаки вылавливали длинным багром. К счастью, успели: ни один не утонул и не уплыл далеко. Вдобавок ко всему оказалось, что наш буксирчик прочно сел на мель. Нас эвакуировали на оказавшуюся поблизости баржу, где мы все, спустившись в трюм, стали срочно переодеваться в сухую одежду. В трюме горела печка, можно было отогреться. Некоторым ещё и налили водки для сугреву – в частности, Мельчуку, по воспоминаниям которого, в его успевшем поплавать рюкзаке сухой одежды не оказалось, так что кто-то из наших девочек дал ему свою рубашечку. А в выловленном рюкзаке Александра Евгеньевича обнаружилась пустая коробка из-под «быстрорастворимого сахара»: коробка осталась, а весь сахар исчез – растворился. Но хуже было то, что пришёл в негодность новый хороший магнитофон, лежавший в том же рюкзаке. Позже нам объяснили, что возле устья реки Вывенки морской прилив неким образом взаимодействует с потоком воды, вливающейся в море из реки, в результате чего и возникают такие жуткие валы.

Мореплавание оставило не самые приятные впечатления, но вариантов не было. Первый этап обратного пути – из Вывенки в Корф – снова на кораблике. Отплытие немножко задерживалось – ровно до того момента, когда команда бережно загрузила на судно пару ящиков водки. Во время плавания мы были на палубе, весь экипаж – где-то внутри. Лишь время от времени появлялся кто-нибудь из команды, явно поддатый, пококетничать с девочками. Один даже сделал серьёзное предложение, сказав, что в Наташе Лауфер ему нравится всё «от и до» и он готов взять её на полное содержание. Потом уже никто не появлялся. На ногах оставался, похоже, только капитан.

Вдруг наш кораблик стал двигаться по какой-то синусоиде, а потом повернул на 90 градусов, нацелившись в берег, точнее говоря – в скалы. Александр Евгеньевич ринулся к капитану и обнаружил, что тот уснул, положив голову на штурвал. Кибрик его растолкал – и услышал примерно следующее: «Сашка, ты хороший парень… Веди корабль! Разбудишь меня перед Корфом». Кибрик хорошо умел водить машину. Покрутил штурвал туда-сюда – и понял, что это почти как вести машину. Так и вёл капитан Кибринг корабль по Берингову морю, то есть практически по Тихому океану. Всё это я услышал от самого Александра Евгеньевича сразу же, по горячим следам.

Темнело. Увидев огни, предположительно, Корфа, разбудили капитана. Тот взялся за штурвал, сразу резко повернул к берегу и, не сбавляя ходу, воткнул корабль носом в песок. Как выбираться на берег? У Саши Барулина были болотные сапоги, он шагнул в воду, высота сапог оказалась достаточной. Всех остальных, включая и весомого капитана Кибринга, Саша перетаскивал на себе.

Поблизости обнаружилась сторожка со сторожихой, которая философски отнеслась к происходящему и спокойно объяснила мне, что капитан резко повернул здесь к берегу, чтобы в Корфе не обнаружили пьяную вдрызг команду. Но корабль, по её словам, упёрся в берег с работающим на полных оборотах мотором, так что мотор у них сгорел, а скоро начнётся прилив, их унесёт в море, но ничего: проспятся, починят мотор… не они первые! Уже совсем стемнело. Выяснив у сторожихи, где мы находимся и как попасть в Корф, дальше мы пошли пешком, благо до Корфа было недалеко. Кажется, переночевали в какой-то гостинице. На этом приключения закончились. В Петропавловск отправились на самолёте, туда летал Як-40. Если бы Кибрик не повёл корабль, то капитан мог направить его к каменистому берегу далеко от Корфа – и тогда, боюсь, приключений было бы куда больше.

5. Вторая камчатская экспедиция, 1972

Летом 1972 года, во второй камчатской экспедиции капитан Кибринг счёл за благо завязать с мореплаванием. На этот раз из Петропавловска мы прилетели на самолёте в Тиличики, административный центр Олюторского района, находящийся приблизительно в двадцати километрах от Корфа. Экспедиционный фольклор пополнился выражением «отправились к чёрту на тиличики». В Тиличиках Кибрик ухитрился «поймать левака-бомбилу» с вертолётом, который довёз нас до Вывенки без всяких приключений.

Продолжили изучать алюторский язык. С нами снова были Игорь Мельчук и Сима Никитина. Наташа Лауфер и Тамара Погибенко закончили пятый курс и в экспедициях больше не участвовали. Им на смену пришли Женя Иоанесян и Вера Подлесская (тогда ещё Гальперина), которые были на год моложе меня, так что впервые я смог почувствовать себя старшим товарищем по отношению к кому-то из участников экспедиции. На этот раз на Камчатку поехало на два человека больше: из числа сотрудников кафедры структурной и прикладной лингвистики, помимо Александра Евгеньевича, Сандро Васильевича, Саши Барулина и Иры Муравьёвой, были ещё Лена Саввина и Ирина Петровна Оловянникова – И́риш, как называл её Кибрик.

Вот все участники этой экспедиции (кроме Кибрика, который фотографирует) вместе с нашими алюторскими информантами. Слева направо, в самом низу – Сандро Васильевич Кодзасов, Саша Барулин, Игорь Мельчук, Ирина Петровна Оловянникова; чуть выше – Лена Саввина, информантка Татьяна Николаевна Косова с двумя детьми, информантка Марина Клук; в верхнем ряду – информантка Марина Николаевна Аммик, Женя Иоанесян, информантка Аня, Ира Муравьёва, Вера Подлесская (Гальперина); ещё выше – Сима Никитина и я:

Наша информантка Марина Аммик, присутствующая на этой фотографии, тогда была ещё школьницей. Впоследствии она училась в Петропавловске и Ленинграде, закончила пединститут и, помимо прочего, стала вести занятия по алюторскому языку со школьниками в Вывенке, а со временем стала завучем тамошней школы. Ира Муравьёва работала с ней над алюторскими материалами вплоть до 2013 года, для этого Марина время от времени приезжала в Москву, подолгу жила у Иры, не раз вместе встречали Новый год.

Об этой второй экспедиции тоже есть фильм: «Лингвистическая экспедиция на Камчатку, 1972 год». К сожалению, отснятого видеоматериала было очень мало. Зато закадровый текст читает Игорь Мельчук, и он же в конце поёт свои «Агнешку» и «Yo te daré» – специально для этого фильма, хоть и голос уже немножко не тот, что был в 1972 году.

После этой экспедиции мы вчетвером – Сима Никитина, Лена Саввина, Ира Муравьёва и я – решили отправиться из Петропавловска в знаменитую Долину гейзеров. Это был сложный пеший поход по маршруту длиной в 180 километров. Кругом заповедник, рубить деревья и разводить огонь запрещено. В лагеря, предназначенные для ночёвок, дрова привозили из других мест на вертолёте. Так что более-менее по-человечески мы только завтракали и ужинали, а на обед – половина банки тушёнки и треть банки сгущёнки на человека, никакого хлеба в помине, чаю – тем более. Эти банки в начале маршрута мы загрузили в рюкзаки и несли на себе, а хлеб считался нерационально тяжёлым продуктом. Инструктором-вожаком был мастер спорта по туризму, который, помимо прочего, научил нас сушить мокрые носки, кладя их на ночь себе на голый живот под одежду, оставлять обувь «волглой», чтобы не натереть ноги, правильно упаковывать рюкзаки, чтобы их легче было нести. Приходилось идти и по толстому слою жидкой грязи, и по скользкому снегу. Каждый день что-то новое: то кальдера и фумаролы, то горячие серные ванны, то гейзеры…

Так уж получилось, что во время экспедиции я лишился резиновых сапог, и теперь весь 180-километровый путь мне пришлось пройти в изрядно поношенных кедах. Ноги регулярно были мокрые, а кеды постепенно пришли в негодность – настолько, что мне пришлось подвязывать запасным шнурком оторвавшуюся подошву, и мой вид вызывал в памяти картины, живописующие отступление наполеоновской армии из Москвы.

В одном из палаточных лагерей, служивших местом ночлега, произошло близкое знакомство с медведем, каковых там в избытке. Как выяснилось, наши незадачливые предшественники нередко кидали медведю банку сгущёнки. Им было интересно смотреть, как мишка лихо вскрывает банку когтем и с удовольствием выпивает содержимое. Потом это строго запретили, но медведи по-прежнему рассчитывали на угощение. Все уселись ужинать за длинными деревянными столами. Совсем рядом протекала речушка, а за ней был густой лес, из которого вдруг вышел большущий медведь с явным намерением присоединиться к нашему ужину. Речушка служила линией обороны. По команде опытных вожаков народ дружно кинулся к берегу, издавая угрожающие крики и размахивая высоко поднятыми палками и поленьями. Медведь, почти перешедший уже речку, струхнул и стал отступать. Но, как только народ успокоился, мишка снова пошёл в атаку. Всё это повторялось несколько раз. Последнее наступление закончилась тем, что медведь всё же дошёл до нашего берега и – видимо, с горя – утащил в пасти мыло, оставленное на берегу кем-то из стиравших свою одежду. Спать мы ложились в сложных чувствах, опасаясь, как бы мишка не наведался ночью к нам в палатку.

За этот поход выдавали, на выбор, или значок «Турист СССР», или справку, позволяющую в перспективе получить третий спортивный разряд по туризму – для этого достаточно было пройти ещё всего лишь один маршрут, причём даже менее сложный, чем уже пройденный. Я выбрал справку, но второй маршрут так и не прошёл – и в результате не стал ни третьеразрядником, ни даже «Туристом СССР». Впрочем, справка сохранилась.

6. Камчатка 1973: Палана

В следующем году Александр Евгеньевич собрался на Кавказ, а экспедицию на Камчатку решил организовать Борис Юрьевич Городецкий. С ним ехала Ира Муравьёва, что было для меня немаловажно. Чукотско-камчатские языки были в центре её научных интересов, в значительной степени и моих тоже. На этот раз, летом 1973 года, отправились в посёлок Палана, административный центр Корякского автономного округа. Там можно было изучать литературный корякский язык, а также паланский диалект. Борис Юрьевич предоставил нам с Ирой свободу выбирать, чем конкретно заниматься. А через некоторое время Ира даже стала исполняющей обязанности руководителя экспедиции, потому что Городецкому потребовалось улететь в Москву раньше окончания экспедиции.

Кроме нас с Ирой, все ехали на Камчатку впервые. Это были закончившие тогда ещё только первый курс Петя Пе́рцов и Лена Широкова (ныне Борисова), закончившие третий курс Наташа Кашицына и Надя Колесникова и – впервые я оказался в экспедиции с кем-то со своего курса – Оля Новгородцева (ныне Горбачёва) и Наташа Сливницина, учившиеся со мной в одной группе и закончившие тогда, как и я, четвёртый курс. Из сотрудников кафедры, кроме Иры, была Александра Ложкина.

По прилёте в Петропавловск мы решили все вместе съездить на автобусе за город, устроить пикник, там и сфотографировались (фото получено от Оли Горбачёвой). Слева направо – Наташа Сливницина, Борис Юрьевич Городецкий, Саша Ложкина, Лена Широкова (Борисова), Ира Муравьёва и я:

Из Петропавловска рейсовым самолётом местных авиалиний мы прилетели прямо в Палану, без всяких приключений. Попасть туда гораздо проще, чем в Вывенку. Палана расположена на триста с лишним километров южнее Вывенки, на западном побережье Камчатки, в нескольких километрах от Охотского моря. На этой широте растут деревья, здесь не возникало ощущения первозданности, не было заснеженных гор и суровых морских вод.

Палана, вид с сопки (мой диапозитивный снимок 1973 года):

Поселились, как обычно, в пустующем в летние месяцы здании школы. Это была школа-интернат, рядом – столовая для её учащихся, и Городецкий договорился, чтобы в отсутствие школьников там ежедневно кормили нас. В экспедициях Кибрика еду всегда готовили сами участники экспедиции: составлялся график дежурств, и каждый день два человека занимались готовкой и прочей хозяйственной деятельностью, а на следующий день их сменяла другая пара. На этот раз мы были освобождены от хозяйственных забот, но столы не ломились, как прежде, от яств. Оля Горбачёва до сих пор вспоминает, как девочки уныло смотрели на регулярно подававшиеся манные котлеты с киселём и радостно отдавали их мне, ограничиваясь порой лишь томатным соком.

В Палане уже нельзя было выйти на берег и попросить красную рыбу, но её иногда приносили нам в подарок наши информанты. Петя Перцов с удовольствием ел красную рыбу сырой, порой к нему присоединялся и я, а девочки смотрели на нас с ужасом. Оля Новгородцева и Наташа Кашицына раздобыли сырой красной икры и принялись её обрабатывать, но это делалось лишь эпизодически и в очень скромных масштабах.

Пару раз мы все вместе ездили на берег Охотского моря. Оно совсем не ассоциировалось с грозной стихией. Побережье и дно моря были густо усеяны камнями самых разных размеров, вплоть до громадных валунов, так что мысль о купании не возникала. Зато, приподняв лежащий на мелководье камень, мы увидели живую морскую звезду, которую я тщетно искал на дне Берингова моря.

Берег Охотского моря вблизи Паланы (мой диапозитивный снимок 1973 года):

Петя Перцов – серьёзный регбист. В экспедиции оказалось, в нашем с ним лице, два человека со «спортивной жилкой» – и мы решили устроить соревнования по бадминтону, почти настоящие. За неимением медалей, был учреждён «переходящий кубок Золотая цепь», каковым стал найденный нами где-то увесистый кусок толстой цепи. Не помню, где мы взяли ракетки и сетку, но кубок я завоевал и получил грамоту:

И в Вывенке, и в Палане многие обзавелись торбасами – традиционной зимней обувью местных жителей, сделанной из оленьих шкур, на медвежьей подошве. Мы с Ирой позже ходили в этих торбасах в подмосковных лесах, а я однажды даже отправился в торбасах в Библиотеку имена Ленина. Девочки иногда носили в Москве привезённые с Камчатки традиционные украшения из бисера и оленьего меха.

Из Паланы осуществлялось радиовещание на корякском языке, и Ира, немного освоив этот новый для нас язык, дала короткое интервью по-корякски, которое звучало на всю Камчатку. Сохранилась магнитофонная запись, можно послушать это интервью Иры Муравьёвой на корякском (чавчувенском) языке. А чтобы ощутить экзотический колорит, можно послушать ещё и запись корякской фольклорной песни, которую Ире подарили тогда на паланском радио.

В Палане, за работой (фото получено от Оли Горбачёвой и мной подредактировано). Слева направо – я, Ира Муравьёва, Петя Пе́рцов и Оля Новгородцева (ныне Горбачёва):

В предыдущей экспедиции Ира в пух и прах раскритиковала мою прежнюю причёску, пошутив, что с этим «ёжиком» я похож на городничего Сквозник-Дмухановского из гоголевского «Ревизора», а вдобавок уверенно сказала, что мне надо отпустить бороду. Так что именно Ира явилась автором нового «дизайна» моей внешности, который отражён на этом фото и с тех пор уже не особо менялся.

После экспедиции мы с Ирой вдвоём отправились из Паланы в посёлок Тигиль, к ительменам. В прошлом ительменов называли камчадалами, они были исконным населением южной половины Камчатки. Занимались, прежде всего, речным рыболовством, но также и охотой. По свидетельству историков, собирали до сотни различных видов семян, кореньев, трав, используя их не только в качестве пищи, но и в лечебных целях. Ительменский язык – это вторая ветвь чукотско-камчатской языковой семьи, но от алюторского, корякского и чукотского языков он отличается настолько сильно, что выражалось даже сомнение в его родстве с ними. В обозримом прошлом, вплоть до XIX века, ительмены говорили на трёх разных языках, но территория их обитания со временем резко сократилась, восточный и южный ительменские языки исчезли, остался лишь западный, да и его знали лишь несколько сот человек (а в 2010 году, согласно переписи, всего 82 человека).

Нам было очень интересно хоть немножко соприкоснуться с ительменским языком. Поселились в гостинице, там неожиданно встретили главного ительменоведа Александра Павловича Володина. Он привёл информанта, мы взяли рукописный ительменский словарь Володина и стали слушать, как всё в реальности звучит. В числе первых слов было amŋel ʽсказка’. Но в произношении ительмена, повторившего это слово несколько раз, мы с Ирой отчётливо слышали əmŋəl. И сразу ощутили, что такое экспедиции без Сандро Васильевича.

В Тигиле, Александр Павлович Володин и я (мой диапозитивный снимок 1973 года):

Настала пора уезжать. Вечером мы втроём устроили застолье, торжественно попрощались с Володиным. Утром отправились в аэропорт. Там висело расписание, недвусмысленно указывающее на то, что мы в тот же день улетим в Петропавловск. Но оказалось, что в действительности самолёты летали примерно так же, как в ту пору ездили такси в Москве: «Вам куда? О-о, нет, мне совсем в другую сторону. Туда никому не надо? Ну, тогда я без пассажиров поеду». Везти нас никто не хотел. Так оно и пошло: вечером чокались на прощание с Володиным, утром уезжали в аэропорт, целый день смотрели в небо, везти нас в Петропавловск никто не желал, мы возвращались в гостиницу, шли в магазин, снова чокались с Володиным, а на следующий день всё повторялось. Поначалу было даже забавно, но так мы провели, наверно, дней пять. Проезд в автобусе до аэропорта стоил 40 копеек, и кондуктор, получив деньги, почему-то выдавал не один автобусный билет, а 8 билетов на речную переправу, каждый ценой 5 копеек. Этих билетов накопилась уйма, и мы с опаской думали, что скажут в бухгалтерии: через какие такие реки и зачем мы вдвоём переправлялись 80 раз?

Скудные финансы катастрофически таяли. Наконец, самолёт с делегацией чукотских писателей и деятелей культуры согласился отвезти нас в некий посёлок, где мы переночевали, а на следующий день на том же самолёте добрались до Петропавловска. Но, как оказалось, лишь для того, чтобы снова сидеть в аэропорту: нелётная погода, скопилось множество пассажиров, самолёта в Москву пришлось ждать не один день. Денег почти не осталось, и мы могли позволить себе лишь хлеб и чай за три копейки. Потом и это стало обременительно для бюджета, пришлось перейти с чая на квас, который стоил там две копейки. Вот что значит ездить без Кибрика!

7. Сандро Васильевич Кодзасов

Александр Евгеньевич Кибрик играл огромную, ключевую роль в организации экспедиций. Но трудно себе представить, как бы мы изучали языки с нуля, не будь с нами Сандро Васильевича Кодзасова. Счастливая судьба свела вместе этих двух замечательных людей, каждый из которых был просто незаменим.

Впоследствии Сандро Васильевича пригласили на ностратический семинар, проходивший в Институте славяноведения, рассказать вообще о фонетике. Послушав его, организатор семинара Владимир Антонович Дыбо выразил ощущение многих слушателей: оказывается, фонетике надо учиться заново! И тут же сказал, что его дочери Ане Дыбо, которая ныне член-корреспондент РАН, а тогда была ещё школьницей, следует поступать именно на ОСиПЛ.

В архивах С. А. Старостина я видел подготовленный им проект: создать небольшую группу лингвистов, которая интенсивно занималась бы исчезающими языками в разных частях мира – по 1-2 недели на язык, чтобы охватить как можно больше языков и успеть, как минимум, описать фонетику и составить словарик. В качестве фонетиста предполагалось включить в эту группу, конечно же, С. В. Кодзасова. Но получить на это денег не удалось даже и от международных организаций, проект остался на бумаге, а неописанные языки продолжают исчезать.

К большому сожалению, Сандро Васильевич не вёл у нас никаких курсов, но мы могли учиться у него в экспедициях, на каких-то лекциях – типа той, что была на ностратическом семинаре, могли читать его книги. Но у кого и как учился он сам? Когда-то я удивлённо спрашивал его, откуда он всё знает. В ответ: «Ну, есть работы Ладефогеда…» Мало ли какие есть работы! Перелопатить множество литературы, чтобы найти работы Ладефогеда и взять их на вооружение – это одно, но ведь надо же научиться применять это на практике, понимать, как что реально звучит, улавливать на слух все нюансы фонетики незнакомого языка…

Во время первой камчатской экспедиции у Сандро Васильевича появилось любимое восклицание: «Японский бог!» Как позже шутили, от Вывенки до Японии сильно ближе, чем до Москвы, так что там, наверно, казалось как-то надёжнее обращаться именно к японскому богу. А в экспедиционном фольклоре, с подачи Саши Барулина, возник персонаж «бог Сандёр, друг японского бога» и появились слова песни: «Он хитёр и мудёр, этот самый бог Сандёр». Да уж… Фонетику и фонологию у нас вела Любовь Владимировна Златоустова. Это был «мейнстрим»: экспериментальная фонетика, спектрограммы, различия между московской и ленинградской фонологической школой (будто других и не существовало), почти всё на материале русского языка. И впору было поверить, что Сандро Васильевич – инопланетянин, попавший к нам из другой цивилизации, настолько разительно он отличался от всех, кого мы знали.

8. Экспедиции и компаративистика, Сергей Старостин

Отделение структурной и прикладной лингвистики, казалось бы, не имело отношения к такой традиционной области, как компаративистика, сравнительно-историческое языкознание. Тем не менее, некоторые выпускники ОСиПЛ стали выдающимися компаративистами, а результаты экспедиций были в высшей степени важны для проводившихся ими сравнительно-исторических исследований.

Женя Хелимский чуть было не стал математиком, поступил на мехмат МГУ, но очень скоро, к счастью для лингвистики, судьба привела его на ОСиПЛ. Он регулярно ездил в экспедиции Ариадны Ивановны Кузнецовой, ставившие целью исследование самодийских языков, особенно селькупского, и финно-угорских – то есть разных языков уральской семьи. Далеко не все знают, что Женя впервые в истории сделал самодийскую реконструкцию, но долго не хотел её публиковать, стремясь довести до полного совершенства, и в результате, досадным образом, вместо него пальму первенства в этом плане получил финн Juha Janhunen. Впоследствии Евгений Арнольдович Хелимский (1950–2007) стал профессором Гамбургского университета и директором Института финноугроведения и уралистики в Гамбурге.

Женя был на два курса старше меня, но по каким-то причинам сдавал госэкзамен по научному коммунизму вместе со мной. Этого экзамена мы очень боялись, поэтому головы до предела были забиты коммунистическими знаниями. После экзамена мы ощутили острую потребность срочно прочистить свои головы и с этой целью вдвоём отправились в кафе «Ландыш», находившееся в небольшом жёлтом домике на бульваре напротив Главпочтамта. За рюмкой обсуждали текст мемориальной таблички, которую следовало бы впоследствии повесить: «В этом кафе в июне 1974 года Хелимский и Головастиков вымывали из головы научный коммунизм». Но домик снесли, так и не повесив табличку.

Ирина Анатольевна Муравьёва и Евгений Арнольдович Хелимский:

* * *

Гениальным компаративистом был Сергей Анатольевич Старостин (1953–2005). О Старостине, как и о Зализняке, я впервые узнал из статьи в журнале, примерно в 1969 году. Там, в частности, рассказывалось, что в 1966 году на Вторую традиционную олимпиаду по языковедению и математике пришёл шестиклассник Серёжа Старостин и сразу получил вторую премию, предназначенную для восьмиклассников, так как участие школьников более младших классов не предусматривалось. Потом он регулярно получал первые премии. Словосочетание «гениальный Старостин» вошло в употребление ещё в его школьные годы.

Не сильно отставал от него Саша Лерман, в том числе и по части нулевой задачи. Когда я впервые участвовал в олимпиаде в 1967 году, среди восьмиклассников первую премию получил один лишь Старостин (учившийся тогда ещё в седьмом классе), а вторую – двое: Лерман и я. Впоследствии я с удивлением узнал, что статья «Рассказывают полиглоты», после прочтения которой я живо заинтересовался языками, сыграла в жизни Лермана примерно такую же роль, как и в моей.

Старостин и Лерман познакомились на олимпиаде в 1966 году и стали очень близкими друзьями. Их объединяла страстная увлечённость не только языками, но и рок-музыкой. В те годы «Старостин и Лерман» было, можно сказать, устойчивым словосочетанием – почти как «Бойль–Мариотт». Лерман был незаурядным классическим виолончелистом, но куда больше был известен как участник рок-групп «Ветры перемен», «Скоморохи», «Весёлые ребята», «Аракс». Впоследствии он закончил аспирантуру в Yale University, стал профессором в University of Delaware. Подробнее о нём можно почитать в Википедии, в статье «Лерман, Александр Анатольевич».

На первом курсе я уже был в числе организаторов олимпиады, а Старостин и Лерман тогда ещё участвовали в олимпиаде как школьники. После награждения победителей я, в роли старшего товарища, впервые подошёл к ним, о чём-то заговорил. Завязалась оживлённая беседа, и в результате мы втроём отправились к Лерману домой слушать новый альбом Джими Хендрикса. Серёжа стал моим ближайшим другом. Но в экспедициях мы с ним не пересекались, он регулярно ездил с Кибриком на Кавказ, а я – на Камчатку.

Серёжа Старостин в студенческие годы:

Поступившие на ОСиПЛ могли высказывать пожелание, какой из двух предлагаемых в этом году языков хотели бы изучать в качестве основного. Одним из двух почти всегда был английский, другим мог быть французский, немецкий, значительно реже другой европейский, а иногда даже японский. С учётом этих пожеланий формировались две языковые группы, в которых должно было быть примерно равное количество студентов. По счастливому стечению обстоятельств в год поступления Серёжи Старостина предлагался японский язык, который он и выбрал.

Старостин, со школьных лет фанатично увлечённый компаративистикой, почти сразу занялся японской реконструкцией. Как читаются иероглифы в японском – это один из источников данных для реконструкции китайской фонетики того периода, когда японцы заимствовали у китайцев письменность. И вскоре Серёжа переключился на китайскую реконструкцию. А экспедиции Кибрика в Дагестан послужили стимулом к занятию восточнокавказской (нахско-дагестанской) реконструкцией. Старостин добивался блестящих результатов во всём, за что брался. Без него задача восточнокавказской реконструкции не была бы столь успешно решена, но без экспедиций Кибрика, давших обширный качественный материал по многим языкам, решать её было бы гораздо сложнее.

Более того, в известном смысле именно благодаря экспедициям, подтолкнувшим Старостина к занятию кавказской реконструкцией, впоследствии появилась эпохальная сино-кавказская теория, которая зарождалась у меня на глазах. За чашкой чая Серёжа несколько раз рассказывал мне с улыбкой, как о забавном курьёзе, о поразительных сходствах базисной лексики реконструированных им древнекитайского и правосточнокавказского языков. Потом под напором фактов пришлось отнестись к этому серьёзно. Но гипотеза была слишком неординарной, и Серёжа долгое время не обнародовал её, а дорабатывал, почти тайно, стремясь довести до уровня стройной и убедительной теории.

О Сергее Старостине, безвременно ушедшем в 2005 году, можно узнать много интересного из телевизионной передачи:

* * *

Увлечённость Серёжи компаративистикой была заразительна. Меня очень интересовало, какой язык откуда произошёл и кому родственен, я прекрасно знал генеалогическую классификацию, но сам никогда не пытался заниматься сравнительно-историческим языкознанием. И вряд ли бы занялся, если бы не камчатские экспедиции. По чукотскому и корякскому языкам было достаточно материалов, а после камчатской экспедиции Кибрика к ним добавились наши алюторские материалы. Все эти три языка, составляющие чукотско-корякскую группу, очень близки между собой, и странно, что не было никаких попыток сделать реконструкцию. Вопиющий пробел, благодатная полянка для первого опыта. И на третьем курсе, весной 1972 года, получив моральную поддержку от Арона Борисовича Долгопольского, я с энтузиазмом занялся чукотско-корякской реконструкцией – просто ради интереса, даже не в качестве курсовой работы.

Арон Борисович относил чукотско-камчатские языки к ностратической макросемье, поэтому к моему перечню реконструированных чукотско-корякских корней он добавил не только ительменские, но и гипотетические ностратические параллели. Таким образом получился текст нашего совместного с ним доклада «Реконструкция чукотско-корякских корней и ностратические этимологии», который я прочитал 13 декабря 1972 года на проходившей в Институте славяноведения и балканистики АН СССР «Конференции по сравнительно-исторической грамматике индоевропейских языков», на которой было отдельное секционное заседание по ностратике. Мне, четверокурснику, конечно же, было лестно оказаться участником этой конференции, в которой участвовали Владимир Антонович Дыбо, Андрей Анатольевич Зализняк, Вячеслав Всеволодович Ива́нов, Арон Борисович Долгопольский, Игорь Михайлович Дьяконов… Из студентов, кроме меня, с докладами выступали только Сергей Старостин и Евгений Хелимский, с которыми мы через несколько дней после конференции создали «Ностратическое общество», но об этом – отдельный рассказ.

Ранее в том же 1972 году потребовались толковые компаративисты, умеющие работать на «непаханой целине», чтобы заниматься сравнительно-историческим изучением языков Китая и Юго-Восточной Азии. Таковым был, разумеется, прежде всего, Серёжа Старостин, но и я тоже попал в поле зрения. Поэтому на четвёртом курсе я уже писал курсовую по исторической фонетике бирманского языка. Научным руководителем согласился стать Андрей Анатольевич Зализняк, но подчеркнул, что это, скорее, формально: он единственный из преподавателей ОСиПЛа был, помимо прочего, компаративистом, вёл у нас небольшой курс «Введение в сравнительно-историческое языкознание», но был совсем далёк от языков Китая и ЮВА. Реального руководителя не было. Сохранился отзыв, написанный рукой Андрея Анатольевича:

По теме своей работы я сделал доклад в Институте востоковедения АН СССР, и мне предложили по окончании МГУ поступить к ним в аспирантуру. Так мы с Серёжей вместе оказались в секторе языков Китая и Юго-Восточной Азии отдела языков Института востоковедения (в разных отделах которого, к слову сказать, в те годы работало в общей сложности порядка восьмисот человек). Можно почитать, чем я там занимался.

* * *

Закончив ОСиПЛ, я больше не участвовал в экспедициях, но они сыграли такую вот важную роль в моей дальнейшей судьбе. И, конечно же, навсегда остались в памяти. Мало что может сравниться с ними по яркости впечатлений, невозможно забыть те времена.

Именно благодаря экспедициям я познакомился и подружился с Ирой Муравьёвой (02.08.1949–30.03.2014), которая стала моей женой. В память об Ирочке, к 70-летию со дня её рождения я создал получасовое видео, содержащее фрагменты фильмов о лингвистических экспедициях 1968–72 годов с её (и моим) участием, фотографии разных лет и др.

На своём канале в YouTube я создал плейлист «Лингвистические экспедиции и ОСиПЛ», не без труда получив от правообладателей использованной в фильмах музыки разрешение оставить в YouTube все фильмы о наших давних экспедициях. Кроме того, создал плейлисты «Сергей Анатольевич Старостин», где собрал все немногочисленные существующие видео с Сергеем Старостиным, и «Андрей Анатольевич Зализняк» – стараюсь, чтобы в нём тоже были собраны все существующие видео с Андреем Анатольевичем.

Перейти на Главную страницу